Оглавление
1.1. История поездки в Большое Болдино.
1.2. Болдинские родовые корни.
1.3. Арап Пeтpa великого.
1.4. Исход.
2.1. Художник малых форм.
2.2. Синтез.
2.3. Звучащая душа.
2.4. «Ты спрашиваешь, как я живу?..». Дни болдинской осени.
3. Последние посещения: 1833,1834 годы.
Сплю и вижу приехать в Болдино и там запереться...
Старинное село, или – как говорили во времена Пушкина, – сельцо, Большое Болдино находится в Нижегородской области. От него недалеко до Арзамаса и 250 километров до Нижнего Новгорода. Любой комфортабельный рейсовый автобус доставит Вас за несколько часов от областного центра, города Нижний Новгород, через живописный Арзамас с его великолепным собором и отпечатком старины во всем его архитектурном облике, в знаменитое пушкинское Болдино.
У Большого Болдина своя история, притом очень древняя, овеянная действительно "преданиями старины глубокой", уходящая далеко в средние века, и свои географические и этнологические черты.
Но есть в Большом Болдине нечто такое, что не поддается никаким истолкованиям и объяснениям, никаким логическим построениям и интерпретациям. Это – особая, несравненная в самом прямом смысле слова природная красота этих мест и еще то, что на всех языках мира сейчас называют Болдинской осенью.
Болдинская осень.
Унылая пора!
Очей очарованье!
Приятна мне твоя прощальная краса...
Пушкин с какой-то поистине гениальной его простотой, открытостью, искренностью необычайной – загадка и тайна. Но Болдинская осень – тайна вдвойне. Она вся проникнута каким-то волшебством, какой-то колдовской силой. В особенности если читать написанное им в Болдине не по разрозненным томам в собраниях сочинений, где все систематизировано и педантично отнесено к различным жанрам и родам творчества, так что совершенно теряется ощущение времени, а подряд, как ему писалось в Болдине.
Тогда все становится исполненным завораживающей, едва ли не мистической, сверхъестественной и необъяснимой магией творческого порыва, и кажется, что здесь не положены пределы возможностям человеческим.
Это и действительно была кульминация его жизни и его творчества. В заброшенном барском доме глухой деревушки происходило нечто странное: поэт лихорадочно перебирал вехи своей недолгой жизни, восстанавливал лабиринты памяти. Болдино – это итог всего пройденного им пути. То, что случилось в осенние месяцы 1830 года, началось очень давно, но только здесь получило, наконец, "последний чекан". Здесь самым неожиданным образом сходятся концы и начала.
Поэт углубляется в прошлое, а невольно говорит о нелегком будущем. Он счастлив, а идет уже под пулю дуэльного пистолета. Болдинская осень – радость творчества (сколько он наготовил всякой "всячины, и прозы и стихов", драматургических вещей, статей полемических); Болдинская осень – метафора трагизма, недобрые предчувствия и даже пророчества о своей судьбе.
Ему не суждено было вступить в осень своего гения, он умер молодым. Но Болдинская осень стала в полном смысле слова золотой осенью человечества, а не только русской литературы. Всемирность Пушкина, о которой говорил Достоевский, достигла в это время своих высших вершин.
Итак, в путь! Закончим это краткое по необходимости вступление и начнем разговор о Болдинской осени, об этой великой гордости нашей национальной русской культуры и вечной загадке для культуры всемирной, да и для нас с вами.
Светит месяц, тройка мчится
По дороге столбовой.
Он просто не мог не оказаться здесь. Он должен был появиться здесь рано или поздно. Это была предопределенность, это была его судьба.
В конце 1828 года на балу в Москве Пушкин встретил очаровательную девушку Наталью Гончарову. Он первым заметил ее тогда еще только начинавшую расцветать красоту. Но потребовалось два долгих года, чтобы можно было, наконец, говорить о близкой свадьбе. Отец подарил ему по случаю женитьбы небольшое село, и Пушкин отправился из Москвы в Болдино улаживать имущественные дела.
Путь его был таким, что на этот раз он, спеша, миновал Нижний Новгород. Спустя четыре года, в 1834 году, он повторит тот же маршрут. Он был кратчайшим, а Пушкину хотелось уже как можно скорее засесть за работу и заняться творчеством. Ведь "слово поэта – дело его", как он сам говорил.
Последнее стихотворение перед Болдиным – "Мадонна" – было посвящено Наталье Гончаровой:
Исполнились мои желанья.
Творец Тебя мне ниспослал, тебя, моя Мадонна,
Чистейшей прелести чистейший образец.
Он счастлив, а, между тем, уже начался его путь под выстрел дуэльного пистолета. Пройдет немногим более шести лет, и Наталья Николаевна окажется одним из поводов для роковой дуэли. Зимняя круговерть для него уже началась...
Не случайно же первым его произведением, написанным на болдинской земле, были "Бесы" с их сумрачным колоритом и недобрыми пророчествами. Здесь, в Болдине, как никогда сильно, сказалась черта, которую заметил в нем Владимир Набоков: он чувствовал, что с судьбой и роком у него были и будут еще свои особые счеты, и, извлекая поэзию из прошедшего, находил ее в трагической мысли о будущем.
Мчатся тучи, вьются тучи;
Невидимкою луна
Освещает снег летучий
Мутно небо, ночь мутна.
Еду, еду в чистом попе;
Колокольчик дин-дин-дин...
Страшно, страшно поневоле
Средь белеющих равнин!
И какой резкий контраст! Восторженное, светлое чувство, радость мгновенного успокоения души ("Мадонна") – и вой непогоды, ужас путника в метель, и шабаш чертовщины, нечистой силы, грозящей бедой одинокому, сбившемуся с дороги человеку ('Бесы").
В этом странном замыкании сводов предболдинской и болдинской поры и в самом деле есть что-то символическое.
Род мой один из самых старинных дворянских.
Существовала, бесспорно, некая историческая первопричина появления поэта на Нижегородчине. Уже древние его предки имели отношение к нижегородскому дворянству. Они были не только жителями славного города на Волге, но и близлежащих к нему более мелких городов и многочисленных деревень в тех же местах.
Насыщена такими связями ветвь Пушкиных, идущая от основателя рода – Ратши. В особенности ярко они проявились в XVI веке. Евстафий Михайлович Пушкин, воевода и окольничий, участник походов Лифляндского, Полоцкого, Выборгского, крупный дипломат – он успешно вел переговоры с польским королем Стефаном Баторием и со шведами и имел титул Муромского наместника.
Ему-то и было пожаловано село Болдино (в 1585 году оно уже значилось за ним). Его брат Никита Михайлович в 1616 году был воеводой в Арзамасе. А в 1619 году Федор Федорович Пушкин (по прозванию Сухорук) за воинский подвиг получил Болдино в вечное потомственное владение. Как сказано в дарственной грамоте: "...в Арзамасском уезде в Залесском стану за Шатиловскими вороты село Болдино, что было деревня Забортники, под большим мордовским черным лесом".
Осенью 1830 года, оказавшись в Большом Болдине, поэт упоминает в одной из рукописей Гаврилу (Гавриила) Григорьевича Пушкина, того самого, которого он ввел в трагедию "Борис Годунов" в качестве действующего лица, так остроумно "процитировов" свою родословную. Он особенно гордился тем, что его предок был связан с Козьмой Мининым. Гаврила Пушкин, как и Минин, имел редкое в то время звание думного дворянина. Поэт полагал, что их тогда было только двое: Гаврила Пушкин и великий гражданин России Козьма Минин.
Другим Пушкиным, отмеченным в той же болдинской рукописи ("Опровержение на критики") был воевода Григорий Григорьевич (по прозванию Сулемша), старший брат Гаврилы Пушкина. Это он, по словам Карамзина, "честно сделал свое дело": спас Нижний Новгород, отстоял Арзамас и Ардатов от разбойничьих отрядов, действовавших именем Лжедимитрия. Вспоминая в Болдине историю своего рода, Пушкин говорил, по сути дела, об истории России, настолько велика была роль его предков.
Не о том ли писал поэт и в болдинском стихотворении, так и названном им - "Моя родословная":
Водились Пушкины с царями;
Из них был славен не один,
Когда тягался с поляками
Нижегородский мещанин...
Под стать своему отцу и дяде был сын Гаврилы Пушкина Григорий Гавриилович, первый боярин в роде Пушкиных (окольничий боярин). Крупный дипломат: великий посол в Швецию и Польшу, он пользовался особенным вниманием и милостями царя Алексея Михайловича.
Словно пытаясь предостеречь своих потомков, чем может им грозить забвение своего прошлого, он написал в Болдине стихотворение, в какой-то мере пророческое:
Два чувства дивно близки нам –
В них обретает сердце пищу –
Любовь к родному пепелищу,
Любовь к отеческим гробам.
На них основано от века
По воле Бога самого
Самостоянье человека,
Залог величия его.
Без чувства родины, родного гнезда, завещанного от Бога, без прошлого для человека нет и не может быть настоящего, и будущее тоже невозможно - вот эта простая пушкинская мысль, но такая значительная и так ярко высказанная!
Люблю от бабушки московской
Я слушать толки о родне;
Об отдаленной старине.
Могучих предков правнук бедный,
Люблю встречать их имена
В двух-трех строках Карамзина.
Об этой слабости безвредной,
Как ни старался, - видит бог, -
Отвыкнуть я никак не мог.
В болдинских рукописях поэт так говорит об основателе генеалогического древа Пушкиных – Ратше: "Мы происходим от прусского выходца Ратши или Рачи, человека знатного ("мужа честна", говорит летописец), приехавшего в Россию во время княжества святого Александра Ярославича Невского".
И в стихотворении "Моя родословная" повторяет:
Мой предок
Рача мышцей бранной
Святому Невскому служил...
Пушкин дважды ошибся. Его предок Рача не был дружинником Александра Невского. К тому же, когда он появился на Руси, князя еще не было и в колыбели.
Рача – это двенадцатый век; славные же победы князя, да и он сам – тринадцатый век истории Древней Руси. Но Пушкин обладал замечательной способностью ошибаться, не ошибаясь. Ратша не был и не мог быть Дружинником князя Александра Ярославича, но им был другой предок Пушкина, витязь и удалец Гаврило Олексич.
Пушкин, положившись на семейные предания и толкуя по-своему некоторые летописные и исторические источники, совершенно справедливо назвал Ратшу основателем рода Пушкиных, но сделал его сподвижником великого князя. Так Ратша в его представлениях, изложенных в рукописи о роде Пушкиных и в стихотворении "Моя родословная", занял место... своего правнука, Гаврилы Олексича, действительного дружинника князя Александра Ярославича Невского. Это было уже четвертое поколение: стало быть, миновало сто или даже более ста лет. Не о 600-летнем дворянстве, таким образом, следует говорить, как говорил Пушкин в Болдине, а о 700-летнем – существенное различие.
К великому сожалению, пушкинисты до сих пор едва ли не машинально повторяют ошибочную версию, не давая себе труда проверить ее.
Сей шкипер деду был доступен
И сходно купленный арап
Возрос усерден, неподкупен,
Царю наперсник, а не раб.
Прадед поэта по материнской линии, Абрам Петрович Ганнибал, был личным секретарем русского императора Петра Великого. По рождению он был сыном африканского князька и, проданный в рабство в раннем детстве, из вторых-третьих рук был поднесен Петру Первому в качестве "арапчонка". Но образование блестящее получил во Франции, куда его отправил царь, и вернулся в Россию в чине французского лейтенанта со шрамом на лице, полученном в бою. Пушкин использовал эти семейные предания о своем прадеде в незавершенном романе "Арап Петра Великого" и в "Родословной Пушкиных и Ганнибалов". (Рукопись последней была начата, да и, по всей вероятности, как о том свидетельствуют текстологические анализы, завершена в Болдине осенью 1830 года).
Еще во младенчестве Петр I крестил его в Вильне в 1707 году вместе с польской королевой, так что крестным отцом прадеда Пушкина был сам Петр Великий, а крестной матерью – супруга польского короля Августа.
Черты африканской внешности Пушкин унаследовал от матери, Надежды Осиповны (урожденной Ганнибал), внучки "арапа". В свете, намекая на происхождение, ее называли "прекрасной креолкой".
Старший сын Абрама Петровича Ганнибала, прадеда Пушкина, Иван Абрамович Ганнибал, был выдающимся представителем уже века Екатерины Второй. Он прославился тем, что взял неприступную турецкую морскую крепость Наварим, участвовал в Чесменском сражении, где руководил огнем корабельных батарей, что во многом и предопределило исход боя, в котором погиб весь турецкий флот и основал, и отстроил Херсон.
В "Post scriptum" "Моей родословной" Пушкин вспоминал в Болдине:
И был отец он Ганнибала,
Пред кем средь чесменских пучин
Громада кораблей вспылала,
И пал впервые Наварин.
Поэт полагал, что Иван Абрамович Ганнибал руководил, каким-то чудом оставшись в живых, знаменитой атакой брандеров, судов, поджигавших вражеские корабли в Чесменском бою.
Пушкину было чем гордиться. Когда он оказался в Болдине, историческая память подсказывала ему множество идей, образов, замыслов, и он неутомимо разрабатывал их в своем осеннем одиночестве.
Под гербовой моей печатью
Я кипу грамот схоронил...
Но история неумолима. Когда-то богатейший род Пушкиных и Ганнибалов оскудевал, поместья дробились, земли шли на продажу; была продана и часть Большого Болдина. Еще до своей поездки поэт уловил и точно выразил в сжатой мысли причины быстрого упадка древних дворянских фамилий: "Дед был богат, сын нуждается, а внук идет по-миру". Даже те, кому удавалось подняться, в третьем поколении исчезали вновь, и никто не знал своих предков. Однако после гибели поэта свято чтилась уже согласно его заветам, так вдохновенно высказанным им в Болдинскую осень, его память. Сын его, Александр Александрович, русский боевой офицер, награжденный золотой георгиевской саблей "За храбрость", кавалер многих российских и трех иностранных орденов, генерал-лейтенант (в отставке генерал от кавалерии) всю жизнь бережно хранил перешедшие к нему после смерти матери письма, рабочие тетради, дневники Пушкина; он же спас от гибели прекрасную библиотеку отца.
А внук поэта Лев Анатольевич (по линии младшего брата Пушкина Льва Сергеевича) сделал неоценимо доброе дело: продал в1911 году государству болдинское имение и дом в нем, где трижды побывал поэт. Только так память его на Нижегородской земле могла быть увековечена. Не случись этого, попади дом в чужие руки, возможно, и следа его уже не осталось бы. ...Судьба последнего владельца болдинского имения была яркой и трагичной. Камергер в молодые годы, в 1916 году он уже был вице-губернатором в Оренбурге, тоже "пушкинском" городе, помнившем поэта с 1833 года, что символично. К тому же он повторил успех Юрия Ржевского, бывшего вице-губернатором в Нижнем Новгороде, только веком прежде. Но на этом следы камергера и вице-губернатора Пушкина теряются: по всей вероятности, он погиб в ближайшие же лихие годы, предполагают, что в 1918 году.
Так угасал и угас этот род, оставив по себе память в летописях Древней Руси, в истории государства Российского, в Нижегородском крае и память всемирную в гении Пушкина – и в Болдинской осени.
И с каждой осенью я расцветаю вновь
По интенсивности труда Болдинская осень 1830 года не знает себе равных. Это был взрыв громадной творческой силы, невероятная концентрация художественной энергии. Такого с Пушкиным никогда не бывало прежде и уже никогда не будет. Но такого не бывало и в истории русской, да и, пожалуй, мировой литературы.
Это явление исключительное, неповторимое, и это, в самом деле, тайна великая. Она всегда будоражит воображение и вызывает все новые и новые вопросы.
Академик Д.С. Лихачев говорил: " Это, как шаровая молния, – сильнейшее внутреннее напряжение". В сравнении, бесспорно, скрыт некий парадокс, алогизм, совместимость несовместимого: взрыв – и протяженность взрыва во времени. Болдинская осень словно осуществила в себе заветную мечту людей: удержать мгновение бушующей пламенем стихии, продлить его. Ослепительный свет вдохновения, не прерываясь, горел в Болдине три осенних месяца: сентябрь, октябрь, ноябрь.
Тайна Болдинской осени сродни загадке Моцарта: не то удивительно, что такие превосходные вещи написаны, а что так много написано превосходных вещей, гениальных созданий. Не хватило бы времени, чтобы только успеть переписать их, а ведь еще и творческий процесс требует громадных усилий.
В Болдине совершилось великое событие: были созданы небольшие рассказы, поразительные по своему совершенству и законченности, названные "Повестями Белкина". До сих пор у него в эпическом роде творчества все было в набросках, в отдельных фрагментах. И вдруг из-под руки поэта появляется проза, покоряющая красотой и силой своего воздействия. Эти вещи можно перечитывать бесконечно, всякий раз наслаждаясь ими так, как будто никогда их не читал и вот заново знакомишься с ними, получая величайшее удовольствие от чтения.
Но что это значит, проза такого совершенства? Да это верный признак того, что завершился длительный путь формирования русского литературного языка. Предыдущие поколения писателей только подготовили этот поразительный итог. В Пушкине впервые сошлись две стихии: свободный язык (потому что русский язык в высшей степени вариативен, лишен педантизма) и свободная душа поэта. Он первый в нашей литературе свободный писатель. Для него, аристократа, писательское ремесло – форма существования, и он не стыдится этого. "Я – мещанин!" – вызывающе звучит рефрен в "Моей родословной".
Он знает себе цену. Свобода во что бы то ни стало, вопреки всему, хотя бы ценой собственной гибели, но все-таки свобода, - вот его символ веры. Он дал этому языку своим вдохновением и, главное, своей работой мастера языка новую жизнь. Становится ясно, что в одном человеке русская литература выросла на целое столетие. Ведь мы и сейчас говорим на языке Пушкина, только, к великому сожалению, порой не обогащаем его, а отнимаем у него силу. Он не успел, в отличие от "Повестей Белкина", закончить "Истории села Горюхина", но и здесь наметил новый тип сатирического повествования, которым позднее воспользуется Салтыков-Щедрин.
В Болдине же появились "маленькие трагедии". Большая уже была – "Борис Годунов", – написанная еще в Михайловском, тоже в затворничестве, но только ссыльном, длительном. А это действительно маленькие (по объему) великие его шедевры: "Скупой рыцарь", "Моцарт и Сальери", "Каменный гость", "Пир во время чумы".
"Повести Белкина" и "маленькие трагедии" дают возможность уловить одну из тайн Болдинской осени. Художник явно тяготеет к малым формам. И это естественно. Ведь он в любой момент готов сорваться с места и уже не раз делал такие попытки, – только бы сняли холерные карантины; он даже однажды добрался до Севастлейки: в Москве оставалась невеста, а там тоже гуляла холера.
В такой беспокойной, нервной обстановке громоздкий роман или тяжеловесная трагедия неуместны. Здесь предпочтительнее произведение, если не с ладонь величиной, то, во всяком случае, отчетливо видимое, как на ладони, воспринимаемое на одном дыхании и даже в процессе работы ощущаемое автором уже как завершенное целое. И он стремится к таким малым формам, они соотносятся с его состоянием души, с его настроением, - и неутомимо разрабатывает их в разных формах творческой деятельности.
Он даже поэму напишет в Болдине – "Домик в Коломне", пусть юмористическую поэму, шутку-анекдот, веселую новеллу в стихах, но все-таки – поэму. Однако если его опыты в этом жанре, начиная с "Руслана и Людмилы", укладывались обычно в пределы не менее двух-трех лет, то "Домик в Коломне" написан в пять-шесть дней!
В Болдине самым причудливым образом сходятся концы и начала. Пушкин пишет последние главы "Евгения Онегина", а вспоминает себя, молодого, из того далекого времени, когда был начат роман в стихах! В восьмой главе появляется герой, после долгого отсутствия в свете рискующий вызвать самые нелепые кривотолки:
Прослыть притворным чудаком,
Или печальным сумасбродом,
Иль сатаническим уродом,
Иль даже Демоном моим...
"Мой Демон" – так называлось его стихотворение (впоследствии "Демон"), написанное им в 1823 году, когда появились первые строки "Евгения Онегина", и опубликованное в одном из русских альманахов. Он допустил лишь небольшую инверсию, процитировав самого себя. В Болдине, начиная новую полосу своей жизни, поэт подводит итог пережитому. Или пишет о роде Пушкиных и Ганнибалов, и вдруг видит себя мальчиком-подростком, лицеистом в Царскосельском парке и Чесменскую колонну в нем, воздвигнутую в честь победы, в которой принимал участие его дед. А дальше из глубины веков и преданий старины возникают тени бояр Пушкиных, отчасти уже получивших свое воплощение в "Борисе Годунове". Можно сказать, что в Болдине объединилось все, что есть в литературе, причем, часто противопоставляемое одно другому. Например, стихи и проза. Ведь это Пушкин прекрасно сказал о родовой их несовместимости:
Они сошлись.
Волна и камень,
Стихи и проза, лед и пламень
Не так различны меж собой...
Но в тот же болдинский уединенный кабинет вместе с ними вступает, предъявляя свои права, еще один древний род литературной деятельности – драматургия. Здесь же он трудится и как журналист, литературный критик, и как сказочник, начав именно в Болдине целую галерею своих сказок в народном духе: со знаменитой "Сказки о попе и работнике его Балде" и незавершенной "Сказки о медведихе".
Сам творческий процесс болдинский уникален: различная литературная работа здесь соединяется в одном и том же времени.
Сконцентрированный луч творческой энергии движется в разных плоскостях, словно пронизывая их, приобретая от этого силу, а не рассеиваясь и не ослабевая.
Легкость переключения творческих регистров в Болдинскую осень поразительна. Беспокойная круговерть чувств в "Бесах" (7 сентября) сменяется лирической исповедью в "Элегии" (8 сентября) и одновременно иронией – "Гробовщик" (9 сентября). Ясно, что "Гробовщик" начат раньше, да и стихотворения невероятно контрастны по темам и стилю. Веселые приключения Балды соседствуют со злоключениями несчастного Вырина: сказка и "Станционный смотритель" датируются одним и тем же временем, 10-13 сентября! Между тем мы еще не сказали о его публицистике или о его переписке, хотя в его время и, в особенности у него самого – это род тщательного литературного труда, а не бесцветно-деловая переписка наших дней.
Словом, универсализм полный, все роды и все жанры словесного искусства представлены в Болдинскую осень. И если нет романа в прозе, то есть роман в стихах: в Болдине был закончен "Евгений Онегин"!
И все в одну осень, и все с таким совершенством! Да, именно так, в одном лице и в одну осень. Но – в Болдинскую осень, заметьте.
Наконец, в глухой деревушке с убогими крестьянскими избами, крытыми соломой и топившимися по-черному ("курные" избы, как их называли), под крышей запущенного барского дома поэт, никогда не бывавший за пределами России, собрал силой своего воображения весь мир: Италию, Францию, Испанию, Германию, Англию, древнюю Элладу с ее гекзаметрами, даже Восток с его кровавой резнёй. Так что однажды уже "все флаги в гости были к нам", и это случилось в Большом Болдине осенью 1830 года.
Есть что-то символическое в том, что Пушкин захватил в Болдино сборник английских поэтов и переводил его здесь. Но ведь это была последняя книга, которую он держал в руках перед смертью. И ей посвящены последние строки его писем: за два дня до дуэли он отметил в английском томе фрагменты, которые просил перевести (писательницу А.О. Ишимову) с тем, чтобы опубликовать их в своем "Современнике".
Дай бог, чтобы эти святые болдинские места стали местом притяжения для всех людей мира и сейчас, потому что он сам был поэтом мира, "всечеловеком", по словам Достоевского.
И выстраданный стих, пронзительно унылый,
Ударит по сердцам с неведомою силой.
Но Пушкин, прежде всего – Поэт, и поэтический гений его в Болдинскую осень достиг пика своего развития. Его стихотворная техника почти фантастична, до такой степени она совершенна. Он рано начал печататься, но еще раньше – писать. В одном из болдинских набросков им отмечено, что это произошло в 13 лет. В действительности – значительно раньше. Еще ребенком пяти-шести лет он писал басни с одинаковой легкостью по-русски и по-французски, как и его отец, большой любитель экспромтов.
Детское увлечение перешло в одержимость стихами в Царскосельском лицее, и в 16 лет он уже прочел на публичном экзамене свою знаменитую оду "Воспоминания в Царском Селе". Ее с восторгом встретил Державин, оказавшийся на экзамене.
Поэзия была его стихией, и он признавался, что с удивлением порой ловил себя на мысли, что даже думает стихами. В болдинскую пору это уже такой высочайший уровень мастерства, что мастерства не видно. Кажется, что это язык самой души, живой, правдивой, искренней, исполненной контрастов. Поэт на перепутье судьбы. Веселье сменяется глубокой меланхолией, грусть – радостью, мечты о счастье – неуверенностью в их осуществлении, в том, что возможное возможно. Очарование болдинской лирики - в тончайших переливах настроений, мыслей, состояний. Сумрачные "Бесы" – и светлая "Элегия" ("Безумных лет угасшее веселье..."); скорбное "Прощание" ("В последний раз твой образ милый ...") – и веселая шутка "Паж или пятнадцатый год": порывы гордой любви ("Я здесь, Инезилья...") – и мучительная тоска "Заклинания" ("О, если правда, что в ночи..."); и, наконец, явь, будничные шорохи жизни, вдруг переходящие в смутные грезы, в видения сна или беспокойной полудремы ("Стихи, сочиненные ночью во время бессонницы").
Когда читаешь болдинскую лирику, невольно ловишь себя на мысли, что у Пушкина нет той трудности, которая была вечным несчастьем поэтов: как передать свою мысль и чувство читателю. Но она, разумеется, есть у него, ему всякий раз приходилось преодолевать ее: не случайно же рукописи стоили ему такого труда и несут в себе следы неутомимой дневной и ночной работы. Это был великий труженик литературы, в осень 1830 года – в особенности.
И это был твердый характер. В Болдине он начинает с того, что сжигает за собой мосты. Решившись на новую жизнь, он прощается со старой, и одно за другим появляются его лирические стихотворения, шедевры его любовной лирики. Их можно назвать стенографией его чувств, если вспомнить определение музыки Львом Толстым.
"Элегия", возникшая вслед за "Бесами", – именно такой яркий лирический всплеск. Стихотворение исполнено драматизма, как и "Бесы". Только в другом роде: доминирует печальное состояние покоя, грустных предчувствий, даль заткана смутной дымкой, которая не сулит ничего доброго. И все-таки в ней есть для него проблеск надежды:
Безумных лет угасшее веселье
Мне тяжело, как смутное похмелье.
Но, как вино, печаль минувших дней
В моей душе чем старе, тем сильней...
Впереди только труд. Но ведь и труд исполнен прелести и силы, если это труд художника, поэта. Здесь своя красота и свое счастье. Это – радость созидания. К тому же он вспоминает невесту, свою Мадонну, оставшуюся в Москве:
И может быть – на мой закат печальный
Блеснет любовь улыбкою прощальной
Светлый свод поэтический (стихотворения "Мадонна" и "Элегия") сомкнулся над сумрачными "Бесами".
А вот три других кульминации Болдинской осени ("Прощание", "Заклинание"и элегия "Для берегов отчизны дальной...") – это уже обращение не к реальности, а к тени прошлого, к пушкинской одесской любви, Амалии Ризнич с ее трагической судьбой (она погибла в 1824 году в Италии от чахотки) – и глубокому молодому чувству, которое на долгие годы сохранилось в его душе и находило выход в стихах разных лет и в бесконечных набросках ее профиля на страницах его рукописей. Поэзия жизни слилась в этих стихотворениях с жизнью поэзии, с выразительнейшей художественной формой, в которой высказывалась лирическая исповедь автора.
Что же касается до изобретательности по части строфики, ритма, звуковой инструментовки, то ему в этом не было и нет равных. И неясно, когда еще появится такой изощренный мастер. Может быть, и в самом деле лет через двести, как пророчил Гоголь?
У него не просто слово, а даже звук рисует картину и передает мысль и чувство! Таких примеров множество. Они поражают своей изысканностью и выразительностью.
Например, в "Сказке о царе Салтане" Гвидон, благодаря волшебству царевны-Лебеди то и дело меняет свое обличье – он, то комар, то муха, то шмель: надо же как-то пробраться на корабль, а потом во дворец своего отца и разделаться при случае с коварными завистницами и лгуньями. Так появляется строфа:
Тут он очень уменьшился,
Шмелем князь оборотился,
Полетел и зажужжал:
Судно на море догнал,
Потихоньку опустился
На корму – и в щель забился.
Не будь этих остроумнейших шуток-аллитераций. возможно, не было бы и знаменитого музыкального шедевра – "Полета шмеля" Римского-Корсакова из оперы-сатиры "Сказка о царе Салтане" по Пушкину. Великий мастер оркестровой инструментовки воспользовался "инструментовкой" пушкинской, стихотворной, чтобы средствами симфонического оркестра создать ощущение полетности и даже передать сам звук полета маленького сказочного существа!
Вот мы и подошли к скрытому смыслу фразы Достоевского: "Он у нас начало всего". Творчество Пушкина – мощнейший импульс, и в самом деле, для русской культуры решительно во всех ее областях, притом не только русской культуры и не только культуры прошлого. Он по-прежнему остается генератором новых идей. Посмотрите на рекламные щиты оперных театров: они пестрят музыкальными произведениями по мотивам Пушкина, среди них и те, что написаны им в Большом Болдине...
Он избранник музыкантов так же, как и литераторов, литераторов и музыкантов, как и живописцев, живописцев, музыкантов, литераторов, как и скульпторов... Продолжите эту цепочку сами, она будет все более и более увеличиваться; не забудьте хореографов (балет "Метель" по болдинской новелле Пушкина с гениальной музыкой Георгия Свиридова), вспомните кинематографистов с их версиями о болдинских местах и пушкинском времени. Можно ли забыть, что каждую осень в Большом Болдине проходят ежегодные научные форумы, собирающие цвет пушкинистики, – "Болдинские чтения".
Но как же все-таки работал этот мастер? Каков порядок этой работы? Что это – стихийный порыв, налетающий точно вихрь или смерч, или накатывающиеся одна за другой волны вдохновенья, где все смешалось и бьется в сумасшедшем ритме, и ночь без сна переходит за полдень, а утро путается с полночью, чтобы смениться упадком сил до нового бурного взрыва?
Да нет же, ничуть не бывало! Это был поистине спартанский образ существования, жесткий регламент дня. Наиболее полно поэт изложил его в письме к жене 30 октября 1833 года: "Ты спрашиваешь, как я живу? Просыпаюсь в семь часов, пью кофей и лежу до трех часов ("лежу" для Пушкина значило – работаю, так как он имел обыкновение писать лежа или на диване, или оставаясь в постели. Стало быть, восемь часов непрерывного труда в самое продуктивное утреннее и дневное время!)... В три часа сажусь верхом, в пять в ванну (поздней осенью ему приходилось частенько разбивать неокрепший лед, чтобы принять бодрящую купель) и потом обедаю картофелем да грешневой кашей. До девяти - читаю. Вот тебе мой день, и все на одно лице!'.
Эти подробности очень важны для того, чтобы понять, что же произошло в Болдине. Ведь поэт готовился здесь к творческому бодрствованию, как всегда, краткому. Его задержало только несчастье – эпидемия холеры, когда село было схвачено в цепкое кольцо карантинов и вырваться было невозможно. Если же вспомнить рукописный фрагмент (он назвал его "Отрывок"), созданный в Болдине, о некоем "знакомом стихотворце", то есть мистифицированный рассказ о себе самом, он создал свой автопортрет, то обычная его работа, взрывная, бурная, "запоем", как у многих русских, занимала у него, как правило, небольшой промежуток времени при исключительной интенсивности труда.
Когда находила на него такая дрянь (так называл он вдохновение), то он запирался в своей комнате и писал в постеле с утра до позднего вечера, одевался наскоро, чтоб пообедать в ресторации, выезжал часа на три, возвратившись, опять ложился в постелю и писал до петухов. Это продолжалось у него недели две, три, много месяц, случалось единожды в год, всегда осенью.
Недели две-три такое напряжение (он добавляет – "много месяц", то есть около месяца) еще можно выдержать с грехом пополам, отступая от правил; три месяца – никогда. Ведь мы знаем, что рукописи, в том числе и болдинские, стоили ему адских усилий. Подобная изнурительная гонка не по плечу даже человеку недюжинного здоровья, недолго и надорваться: начинаются жесточайшие головные боли, галлюцинации, когда вымысел путается с действительностью и без отвращения нельзя уже видеть перо и чернильницу. Об этом вспоминал Диккенс, признаваясь, что после двух недель такой работы с утра до глубокой ночи необходим был точно такой же двухнедельный отдых, полнейшее отключение от работы.
Случись подобное с Пушкиным, Болдинской осени не было бы. Поэт избрал другую манеру работы. Напряженный труд чередовался у него с разрядкой, а отдых становился своеобразным продолжением творчества. Прогулка же, как правило, – верховая, не только бодрит, но тоже помогает или обдумывать сюжет, или шлифовать строфу, мысль, или перебирать в памяти один за другим возможные варианты, чтобы выбрать из них наиболее удачный, – словом, и, отдыхая, он продолжал чеканить текст. Говорил же Руссо, что он "думает ногами", во время своих прогулок, оставаясь наедине с собой и природой.
Не в этом ли упорном движении стремительной мысли, которая вводится поэтом в русло размеренной работы в условиях уединенного существования (за карточным столом, к счастью, у него не было в Болдине партнеров, а он был страстный игрок; ломберный стол служил ему тогда лишь письменным столом), – не в этой ли разумной сосредоточенности труда и была заключена почти невероятная, фантастическая по своей результативности работа трех осенних месяцев? Он был в этот момент не просто поэтическим гением. Он еще и гениально организовал свой труд.
Счастливых творческих осеней у Пушкина было много, болдинских – три. Болдинская осень была одна, неповторимая, прекрасная. Потому-то он так упорно вновь и вновь стремился вернуться сюда, в Болдино, и только осенью: надеялся, что вернется и тот творческий порыв, и та творческая его великая удача.
Петербург прихожая, Москва девичья, деревня же наш кабинет.
Порядочный человек по необходимости проходит через переднюю и редко заглядывает в девичью, а сидит у себя в своем кабинете. – Тем и я кончу.
В августе 1833 года Пушкин вновь отправился в Болдино. Путь на этот раз был иным, потому что цели были иные. Поэт ехал в места, где прокатилась волна кровавого пугачевского бунта: через Нижегородскую губернию (здесь тоже были пугачевцы), Казань, Симбирск, – в Оренбург, Уральск, в знаменитую Бердскую слободу, где В.И. Даль показал ему место, на котором стоял "дворец" Пугачева, – простая казацкая изба, обшитая медными пластинами, блестевшими на солнце, как золото. Он записывал рассказы очевидцев восстания, песни той поры, разыскивал исторические документы и свидетельства, чтобы позднее использовать их в работе над текстом "Истории Пугачева" и "Капитанской дочки".
Именно сейчас он впервые побывал в Нижнем Новгороде, видел Волгу, Макарьевскую ярмарку, хотя три года тому назад воспроизвел эти картины силой лишь своего воображения с удивительной яркостью и даже точностью в болдинской рукописи "Путешествие Онегина". Выехав из Петербурга 18 августа, он проделал около трех тысяч верст и прибыл в Болдино 1 октября уже на санях по раннему снегу. Работа над "Историей Пугачева" поглощала все время. "Стихи пока еще спят", – признавался поэт. Но во второй половине октября он, по его словам, "расписался". Это был вдохновенный труд, напоминающий по интенсивности осень 1830 года. Почти завершена "История Пугачева", создан "Медный всадник" – гениальная его поэма, написаны две сказки: "Сказка о рыбаке и рыбке", "Сказка о мертвой царевне и семи богатырях", переведены стихотворения польского поэта Адама Мицкевича "Воевода", "Будрыс и его сыновья", продолжена работа над "Пиковой дамой" и "Капитанской дочкой", создана еще одна поэма "Анджело" – вольная переработка комедии Шекспира "Мера за меру".
Замечательно, что художественные идеи первой болдинской осени отразились во второй! Пушкин снова принялся за жанр литературных сказок, начало которым положила "Сказка о попе и работнике его Балде"; вновь вернулся к образу Петра I, на этот раз показав в сценах "Медного всадника", как "славный кормчий" мощно направил бег корабля российской государственности. А раздумья о творчестве отразились в знаменитой "Осени", задуманной-то еще в болдинские дни 1830 года:
И забываю мир – и в сладкой тишине
Я сладко усыплен моим воображеньем,
И пробуждается поэзия во мне...
И мысли в голове волнуются в отваге,
И рифмы легкие навстречу им бегут,
И пальцы просятся к перу, перо к бумаге,
Минута – и стихи свободно потекут.
За 40 дней Пушкин написал поразительно много, и еще больше осталось в замыслах, близких к завершению. Это был второй в Болдине исключительно яркий всплеск творческого вдохновения.
В третий и последний раз Пушкин въезжал в ворота своей усадьбы 13 сентября 1834 года. И снова все вокруг, как и в прошлый приезд, было запорошено первым пушистым, белым снегом. Но на душе было тяжело. Семья росла, долги увеличивались; Болдино, которым по-прежнему владел его отец, было разорено.
Попытка спасти положение в этот приезд не удалась. Не пришла и творческая удача, которая дважды посещала его в Болдине. Была написана только "Сказка о золотом петушке". Но словно связующая арка оказалась переброшенной от окончания сатирического сказочного цикла к его началу, к "Сказке о попе и работнике его Балде". Свод болдинских ночей и дней был завершен. Последнее звено соединилось с первым. Едва вернувшись в Петербург, Пушкин по-прежнему стремился в Болдино, чтобы найти покой душе, избежать долговой петли, которая все туже затягивалась, и получить возможность для творческой работы, а только она могла поправить материальные его неурядицы. Но прошение об отставке пришлось взять обратно: угрозы царские он услышал нешуточные.
Осуществись его мечта, окажись он снова в Болдине помещиком, в своем кабинете, в тишине и покое, вдали от суеты света и злобных интриг, возможно, все сложилось бы по-другому, и он остался бы жив. Но в истории – и в истории искусства и литературы, – к великому сожалению, случается не то, что хотелось бы видеть, а то, что есть и чему суждено произойти. Пушкин не попал в Болдино, а спустя два с половиной года после неудачной попытки вырваться в свое родное вотчинное село он погиб. Однако здесь, в болдинских местах, осталась память о нем, незримое его присутствие. Красота болдинская одухотворена отныне и во веки веков работой его души – тем, что было создано именно здесь его многосторонним гением: его сказками, стихами, драматургией, прозой.
1. Болдинская осень. Сост. Н.В. Колосова. М., 1974.
2. Кезина Т.Н. Пушкинские места России. – М. Профиздат, 1984.
3. Лотман Ю.М. Александр Сергеевич Пушкин. – Л-д: Изд. "Просвещение". 1982.
4. Сайт www.boldino.nnov.ru
5. Смольников И.Ф. Болдинская осень. – М. Детская литература. 1986.
6. Фортунатов Н.М. Эффект Болдинской осени. – Н. Новгород: Деком, 1999.