Девяносто лет назад убили на дуэли Александра Сергеевича Пушкина.
Вся Россия, можно сказать, горюет и слезы льет в эту прискорбную
годовщину. Но, между прочим, больше всех горюет и убивается -- Иван
Федорович Головкин.
Этот милый человек при одном только слове -- Пушкин -- ужасно
вздрагивает
и глядит в пространство.
И как же ему, братцы, не глядеть в пространство, если обнаружилась
такая,
можно сказать, печальная, теневая сторона жизни гениального поэта.
Мы, конечно, начнем нашу повесть издалека, чтобы не оскорбить память
знаменитого гения. Начнем примерно с 1921 года. Тогда будет все
наглядней.
В 1921 году, в декабре месяце приехал из армии в родной свой городок
Иван
Федорович Головкин.
А тут как раз нэп начался. Оживление. Булки стали выпекать. Торговлишка
завязалась. Жизнь, одним слоном, ключом забила.
А наш приятель Головкин, несмотря на это, ходит по городу безуспешно.
Помещения не имеет, И спит по субботам у знакомых. На какой-то
подстилке.
В передней комнате. Ну и, конечно, через это настроен скептически.
-- Нэп,-- говорит,-- это форменная утопия. Полгода, говорит, не могу
помещения отыскать.
В 1923 году Головкин все-таки словчился и нашел помещение. Или он
въездные
заплатил, или вообще фортуна к нему обернулась, но только нашел.
Комната маленькая. Два окна. Пол, конечно. Потолок. Это все есть.
Ничего
против не скажешь.
А очень любовно устроился там Головкин. На шпалеры разорился -- оклеил.
Гвозди куда надо приколотил, чтоб уютней выглядело. И живет, как
падишах.
А время, конечно, идет. Вот уже восемьдесят седьмая годовщина ударяет
со
дня смерти нашего дорогого поэта Пушкина. Потом восемьдесят восьмая.
На восемьдесят девятой годовщине разговоры, конечно, поднялись в
квартире.
Пушкин, дескать. Писатель. Жил, дескать, в свое время в этом помещении.
Осчастливил, дескать, жилплощадь своим нестерпимым гением. Не худо бы в силу
этого какую ни
на есть досточку приклепать с полным обозначением события -- в
назидание потомству.
Иван Федорович Головкин тоже сдуру участие принял в этой дощечке, на
свою голову.
Только вдруг в квартире ропот происходит. Дамы мечутся. Кастрюльки
чистят.
Углы подметают.
Комиссия приходит из пяти человек с учеными бородами. Помещение
осматривает.
Увидела комиссия разную домашнюю требуху в квартире -- кастрюли и
пиджаки
-- и горько так вздохнула.
-- Тут,-- говорит,-- когда-то Александр Сергеевич Пушкин две недели
гостил
у своего приятеля. И что же мы здесь видим спустя столетие? Мы видим,
что в данной квартире форменное безобразие наблюдается. Вон метла стоит. Вон
брюки висят --
подтяжки по стенам развеваются. Ведь это же прямо оскорбительно для
памяти гения!
Нет, вряд ли поэт посетил бы своего приятеля, если б знал, чем все это
кончится.
Ну, одним словом, через три недели выселили всех жильцов из этого
помещения.
Головкин, это верно, очень ругался. Крыл суровую пушкинскую эпоху и в
особенности царя Николая Первого.
Однако и своим от Головкина досталось -- зачем, дескать, нет квартир и
жить негде.
Иван Федорович Головкин выражал свое особое мнение открыто, не боясь
никаких последствий.
-- Что ж,-- говорит,-- это такое? Ну -- пущай он гений. Ну -- пущай
стишки
сочинил: "Птичка прыгает на ветке". Но зачем же средних людей выселять?
Тогда предоставьте им площадь или дайте въездные.
Хотел Головкин в Пушкинский заповедник поехать -- ругаться, но после
занялся подыскиванием помещения.
Он и сейчас еще ищет. Осунулся, поседел. Требовательный такой стал. Все
расспрашивает, кто да кто раньше жил в этом помещении. И не жил ли здесь,
оборони создатель, Демьян Бедный или артист Качалов? А если жил, то он,
Головкин, и
даром не возьмет такого помещения.
А это верно: как это некоторые крупные гении легкомысленно поступают --
мотаются с квартиры на квартиру, переезжают. А после такие печальные
результаты.
Да вот недалеко ходить,-- один наш знакомый поэт за последний год не
менее
семи комнат сменил. Все, знаете, никак не может ужиться. За неплатеж.
А ведь, может, он, черт его знает, гений!
Ох, и обложат же его лет через пятьдесят за эти самые семь комнат.
Единственно, может быть, кризис несколько ослабнет к тому времени. Одна
надежда.
1927